Владислав Кривонос
г. Самара
Салтыкову-Щедрину присуще устойчивое использование архетипических образов и мотивов на всём протяжении его писательского пути – от “Губернских очерков” до “Сказок”. Существенна в этом плане близость его творческих установок самим принципам художественного мышления в фольклоре. Для “Господ Головлёвых” в высшей степени характерна особая органичность свойственного сатирику народного взгляда на явления действительности и поведение человека, “истинно народного миропонимания” 1.
Рассмотрим подробнее, как трансформируются в “Господах Головлёвых” архетипические образы и мотивы.
РУДУШКА-ЗМЕЙ. Рудушка Головлёв РЅРµ раз уподобляется РІ романе мифологическому образу змея, обладающего смертоносным взглядом. РђСЂРёРЅРµ Петровне этот “...пристально устремлённый РЅР° неё взгляд” казался “загадочным, Рё тогда РѕРЅР° РЅРµ могла определить себе, что именно РѕРЅ источает РёР· себя: СЏРґ или сыновнюю почтительность”. Павел Владимирович “...ненавидел Рудушку Рё РІ то же время боялся его. РћРЅ знал, что глаза Рудушки источают чарующий СЏРґ, что голос его, словно змей, заползает РІ душу Рё парализует волю человека”. Р РІ поведении, Рё РІ самом облике Рудушки подчёркивается нечеловеческое, делающее его чужим РІ РјРёСЂРµ людей, враждебным этому РјРёСЂСѓ, несущим разрушение Рё смерть.
Скрытое сравнение Рудушки СЃРѕ змеем глубоко символично. Р’ народных преданиях змей получал значение злого демона, чёрта. Змеи РІ качестве демонических существ служили воплощением хаоса. Р’ той атмосфере хаоса Рё всеобщего разлада, которая РІ традициях народного миропонимания объяснялась действиями нечистой силы Рё которая характеризует РІ романе повседневное существование Рё угасание РіРѕСЃРїРѕРґ Головлёвых, только Рё могло РІ полной мере развернуться поистине демоническое злое начало, олицетворённое Рё РІРѕ взгляде, Рё РІ речах, Рё РІ поступках Рудушки. Недаром вызывает РѕРЅ Сѓ СЃРІРѕРёС… соседушек “какой-то суеверный страх”. “Нет, РґСЏРґСЏ, РЅРµ приеду! Страшно СЃ вами!” – РіРѕРІРѕСЂРёС‚ Рудушке РђРЅРЅРёРЅСЊРєР°.
РУДУШКА-РЎРђРўРђРќРђ. Возникает РІ романе Рё РїСЂСЏРјРѕРµ уподобление головлёвского барина сатане: “Улитушке думалось, что РѕРЅР° СЃРїРёС‚, Рё РІ СЃРѕРЅРЅРѕРј видении сам сатана предстал перед нею Рё разглагольствует”. Наделяя своего героя чертами злых демонических существ Рё даже сближая его СЃ сатаной (РЅРѕ РЅРµ оставляя ему ничего РѕС‚ мрачного величия мифологического образа носителя зла), Салтыков следовал существенной для народного сознания традиции изображения нечистой силы РІ человеческом облике. Нечеловеческое РІ герое изобличают его сатанинские РїРѕ смыслу Рё содержанию рассуждения Рё поступки.
ЗАКОЛДОВАННОЕ МЕСТО. Как заколдованное (или “чёртово”) место, которому приписывалось в народном сознании обманное действие, место, где обитает нечистая сила, изображаются в романе головлёвские усадьба и барский дом. На Степана Владимирыча, возвращающегося домой, вид барской усадьбы “произвёл действие медузиной головы. Там чудился ему гроб”. В другом месте романа: “Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось, выползают “умертвия””.
Головлёво показано как средоточие хаоса и разрушения. Рс усадьбой, и с барским домом постоянно соединяется в романе представление о смерти и выморочности, о гибельном воздействии неподвластной человеку и угрожающей жизни злой силы: “Головлёво – это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую жертву Все смерти, все отравы, все язвы – всё идёт отсюда”. Здесь, в заколдованном месте, все без исключения персонажи идентифицируют себя с ним, тоже становясь “заколдованными”; потому-то они и позволяют морочить себя, занимаются самообманом, теряют нравственную ориентацию.
ДОМ-РђРќРўРДОМ. Р’ случае Головлёва речь РЅРµ идёт даже Рѕ признаках РґРѕРјР°, обеспечивающего человеку (согласно народным представлениям) РїСЂРёСЋС‚ Рё защиту, приспособленного Рє человеческой жизни Рё соответствующего её потребностям. Если РІ народном сознании существенна СЃРІСЏР·СЊ РґРѕРјР° СЃ живым (отсюда Рё символика РґРѕРјР° РІ фольклоре), то РІ щедринском романе место, РіРґРµ обитает наделённый чертами злых демонических существ головлёвский барин, связано СЃ нечеловеческим, мёртвым: “Чувствовалось что-то выморочное Рё РІ этом РґРѕРјРµ, Рё РІ этом человеке, что-то такое, что наводит невольный Рё суеверный страх”.
Отсюда устойчивая взаимозависимость барского РґРѕРјР° (РІ действительности антидома) Рё населяющих его персонажей. Ртот антидом предстаёт пространством РѕСЃРѕР±РѕРіРѕ типа; РѕРЅ воплощает РІ себе фальсифицированную реальность Рё подчёркивает заколдованное состояние его обитателей, существующих РІ несуществующем, то есть РІ пространстве зла.
МРАК–ХОЛОД–НОЧЬ. Рзображая мертвенность самого головлёвского существования, Салтыков широко использует архетипические образы мрака, холода, ночи Рё тому подобные. Ртогда, РєРѕРіРґР° РѕРЅ рисует картины РїСЂРёСЂРѕРґС‹, Рё тогда, РєРѕРіРґР° РѕРЅ описывает быт головлёвской усадьбы, писатель опирается РЅР° значимое для народных верований символическое противопоставление весенней жизни Рё зимнего омертвения, тепла Рё холода, света Рё тьмы. Господство мрака Рё холода, которые, РїРѕ народным поверьям, творятся нечистою силой, символически выражает РІ романе обесчеловеченность головлёвского существования Рё пророчит неминуемую гибель (РІ народном сознании мрак Рё холод РїРѕ значению тождественны смерти) головлёвского СЂРѕРґР°.
Устойчивым становится в романе архетипический образ зимнего омертвения, несущий идею враждебности живому всего того, что связано с головлёвским родом, с самим его существованием: “...земля на неоглядное пространство покрыта белым саваном”, “...кругом во все стороны стлалась сиротливая снежная равнина”, “...окрестность, схваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенела” и так далее.
Существование РіРѕСЃРїРѕРґ Головлёвых враждебно свету, теплу, жизни; ему, как Рё нечистой силе, сопутствуют мрак, холод Рё смерть. Показывая это, Салтыков опирается РЅР° изобразительно-выразительные возможности архетипической символики. Погружается РІ “безрассветную мглу” Степан Владимирыч, утративший последние СЃРІСЏР·Рё СЃ реальностью. Господа Головлёвы день Р·Р° днём утопают “в серой, зияющей бездне времени”, так что даже теряется представление Рѕ времени. Р’ барском РґРѕРјРµ “мёртвая тишина ползёт РёР· комнаты РІ комнату”. Рудушку охватывают “сумерки”, которым “предстояло сгущаться СЃ каждым днём РІСЃС‘ больше Рё больше”. Для РђРЅРЅРёРЅСЊРєРё “и прежняя жизнь была СЃРѕРЅ, Рё теперешнее пробуждение – тоже сон”, “...ночь, вечная, бессменная ночь – ничего больше”.
Р’СЃРµ эти упоминания Рѕ мгле, бездне, сумерках, СЃРЅРµ, ночи усиливают впечатление мертвенности Рё указывают РЅР° отсутствие живого, что имело Р±С‹ перспективу будущего, могло Р±С‹ изменяться Рё обновляться. Рспользуемые Салтыковым архетипические образы, находящиеся РІ РїСЂСЏРјРѕРј родстве СЃ представлениями Рѕ смерти Рё хаосе, символизируют РЅРµ только разрушение Рё гибель, РЅРѕ Рё нравственную пустоту головлёвского существования, характеризующегося неподвижностью Рё косностью, отсутствием каких-либо живых движений.
ТЕНР–ПРРР—Р РђРљР–ПРРР’РДЕНРРЇ. Напротив, то, что лишено признаков живого, сохраняет здесь, РїРѕРґРѕР±РЅРѕ “мёртвой тишине”, способность движения. Больному Павлу Владимирычу чудится “целый СЂРѕР№ теней. Ему кажется, что эти тени РёРґСѓС‚, РёРґСѓС‚, РёРґСѓС‚...” Р РђСЂРёРЅРµ Петровне мерещатся “тени, колеблющиеся, беззвучно движущиеся”. Шевелятся Рё перемещаются только призраки Рё привидения (РІ таком смысле употреблялось РІ народных преданиях Рё поверьях слово тень); представители же головлёвского СЂРѕРґР° РІСЃС‘ более Рё более впадают РІ состояние физической Рё нравственной неподвижности. Подчёркивая это, Салтыков тем самым показывает враждебность головлёвского существования этическим основам народной жизни Рё народного сознания, РіРґРµ понятие движения наделялось положительным нравственно-оценочным значением.
МЕРТВЕЦЫ. Символично, что обитатели Головлёва ещё РїСЂРё жизни напоминают мертвецов или ощущают себя внутренне мёртвыми. Таков “папенька”, “покрытый белым одеялом, РІ белом колпаке, весь белый, словно мертвец”. РђРЅРЅРёРЅСЊРєСѓ мучит сознание, что, “в сущности, РѕРЅР° уже умерла, Рё между тем внешние признаки жизни – налицо”. Наконец, РЅР° последних страницах романа возникает “мертвенно-бледная фигура Рудушки. Губы его дрожали; глаза ввалились Рё, РїСЂРё тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как Р±С‹ незрящими впадинами; СЂСѓРєРё были сложены ладонями внутрь”. Образы Рё мотивы смерти, хаоса, разрушения РІСЃСЋРґСѓ сопровождают РіРѕСЃРїРѕРґ Головлёвых, подчёркивая исчерпанность РёС… существования, обречённость Рё выморочность РёС… жизненных принципов Рё житейских идеалов.
Обращение Салтыкова Рє архетипической традиции позволяет ему органично ввести РІ роман Рё народную нравственно-оценочную точку зрения РЅР° сложившиеся РІ головлёвском СЂРѕРґСѓ взаимоотношения. Рменно РІ РёС… изображении особенно заметны саморазрушение этого семейства, непоправимое искажение человеческой сущности РІ каждом РёР· выведенных РІ романе его представителей.
РЎР’РћР–ЧУЖРР•. Место любви, издавна почитавшейся РІ народе РѕСЃРЅРѕРІРѕР№ прочных семейных (вообще родственных) связей (пословица недаром РіРѕРІРѕСЂРёС‚: “Где любовь РґР° совет, там Рё РіРѕСЂСЏ нет”), здесь занимает злоба, так что СЃРІРѕРё превращаются РІ чужих. Трагическая РёСЂРѕРЅРёСЏ звучит уже РІ самом названии глав: “Семейный суд”, “По-родственному”, “Семейные итоги”, “Племяннушка”, “Недозволенные семейные радости”. Ведь родственных чувств здесь никто РґСЂСѓРі Рє РґСЂСѓРіСѓ РЅРµ испытывает.
Символическое значение (РІ существенном для романа контексте нравственных представлений) приобретает отношение Рудушки Рє матери (“РСѓРґР°! Предатель! Мать РїРѕ РјРёСЂСѓ пустил!” – обвиняет его умирающий Павел Владимирыч), Рє братьям, Рє сыну (“Взаимные отношения отца Рё сына были таковы, что РёС… нельзя было даже назвать натянутыми; совсем как Р±С‹ ничего РЅРµ существовало. Рудушка знал, что есть человек, значащийся РїРѕ документам его сыном...”).
Человек, ставший чужим даже для кровных родственников, оказывается обречённым РЅР° одиночество. Поэтому каждого РёР· Головлёвых, так или иначе разрушающего родственные СѓР·С‹, ожидает РІ итоге “конец, полный тоски Рё безнадёжного одиночества”. Знаменательно, что РЅР° могиле бабушки “стоял простой белый крест, РЅР° котором даже надписи никакой РЅРµ значилось”. Рсчезает даже память Рѕ существовавшем родстве, Рѕ РєСЂРѕРІРЅРѕР№ СЃРІСЏР·Рё ушедшего РёР· РјРёСЂР° СЃ ныне ещё живущими.
ПРЕДАТЕЛЬ. Существование Рудушки оказывается лишённым какой-либо нравственной РѕСЃРЅРѕРІС‹; РѕРЅ чужой РІ собственном СЂРѕРґСѓ, предатель. РќРѕ Рудушка отпадает РЅРµ только РѕС‚ собственного, РЅРѕ Рё РѕС‚ человеческого СЂРѕРґР°: “Для него РЅРµ существует РЅРё РіРѕСЂСЏ, РЅРё радости, РЅРё ненависти, РЅРё любви. Весь РјРёСЂ РІ его глазах есть РіСЂРѕР±, могущий служить лишь РїРѕРІРѕРґРѕРј для бесконечного пустословия”. Р’ этом плане ещё яснее становится смысл уподобления головлёвского барина злым демоническим существам, подчёркивание нечеловеческого, сатанинского РІ его облике. Нарушая этические правила СЂРѕРґР°, Рудушка, РїРѕРґРѕР±РЅРѕ мифологическим персонажам, теряет человеческий облик, превращается то РІ демоническое существо, то РІ невидимку, СЃРїРѕСЃРѕР±РЅРѕРіРѕ общаться СЃ покойниками. Так Рудушка, РїРѕРґРѕР±РЅРѕ РСѓРґРµ РІ славянской мифологии, сближается “с различными персонажами народной демонологии” 2.
РУДУШКА-РУДА. Параллель Рудушки Головлёва СЃ таким евангельским персонажем, как РСѓРґР°, кажется исключительно значимой для щедринского романа. Поступок РСѓРґС‹ служит “вечной парадигмой отступничества, предательства” 3. Суть образа жизни Рудушки подчёркивается уже самим его прозвищем. Прозвище головлёвского барина РЅРµ просто ассоциируется СЃ евангельским рассказом, устанавливая СЃРІСЏР·СЊ героя СЃ РСѓРґРѕР№, РЅРѕ Рё РїСЂСЏРјРѕ указывает РЅР° существо его характера Рё поступков.
Р’ народном миропонимании прозвище могло играть роль характеристики человека, РЅРѕ могло Рё передавать веру РІ то, что человек Рё РЅР° самом деле равен своему прозвищу 4. Р’ романе Салтыкова действует та же логика, что Рё РІ народном миропонимании: Рудушка – это Рё характеристика головлёвского барина, Рё его РёРјСЏ. Р’ конце романа, РєРѕРіРґР° Салтыков возвращает своему герою, переживающему “агонию раскаяния”, его подлинное РёРјСЏ – Порфирий Владимирыч, РІ самом факте смены имён, акцентируемой РІ авторской речи, подчёркивается возвращение (хотя Рё безнадёжно запоздавшее) героя Рє человеческому РІ себе, Рє своему собственному (появляется отчество, то есть восстанавливается СЃРІСЏР·СЊ СЃ предками, СЃ родными) Рё Рє человеческому СЂРѕРґСѓ.
РќР° изменившееся РІ финале внутреннее состояние героя указывает Рё его обращение Рє племяннице (“Бедная ты! бедная ты РјРѕСЏ!”), Рё разгоравшаяся РІ его сердце “жажда” “проститься” СЃ “маменькой”, которую РѕРЅ “замучил”, Рё осознание факта гибели РїРѕ его РІРёРЅРµ родных (“Зачем РѕРЅ РѕРґРёРЅ? зачем РѕРЅ РІРёРґРёС‚ РєСЂСѓРіРѕРј РЅРµ только равнодушие, РЅРѕ Рё ненависть? Отчего РІСЃС‘, что РЅРё прикасалось Рє нему, – РІСЃС‘ погибло? Р’РѕС‚ тут, РІ самом Головлёве, было РєРѕРіРґР°-то человечье гнездо – каким образом случилось, что Рё пера РЅРµ осталось РѕС‚ этого гнезда?”), Рё проснувшееся РІ нём впервые понимание страданий Рскупителя.
РЎРўР РђРЎРўРќРђРЇ НЕДЕЛЯ. Р’ финале романа РёР· существования, замкнутого отторгнутой РѕС‚ человеческого РјРёСЂР° головлёвской усадьбой, совершается переход героя РІ бытие, РіРґРµ Рё РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґСЏС‚ события евангельского рассказа, события Страстной недели: “Дело было РІ РёСЃС…РѕРґРµ марта, Рё Страстная неделя подходила Рє концу”. Евангельский рассказ, непосредственно вторгаясь РІ повседневное, наполненное предательствами существование Рудушки, заставляет героя, РІ СѓРјРµ которого зреет уже “идея Рѕ саморазрушении”, ощутить СЃРІРѕСЋ РІРёРЅСѓ как перед ближними, так Рё перед дальними. РўРѕ, что случилось РІ СЃРІРѕС‘ время СЃ персонажами евангельской истории, Рудушке дано пережить заново – как событие, имеющее отношение Рє его биографической истории. РќРѕ умирает Рудушка РІ конце Страстной недели, то есть накануне Светлого Воскресения, что ставит РїРѕРґ РІРѕРїСЂРѕСЃ реальность его нравственного пробуждения.
Знаменательно, что перед тем, как принять наконец решение пойти РЅР° могилку Рє “маменьке проститься”, “Порфирий Владимирыч некоторое время С…РѕРґРёР» РїРѕ комнате, останавливался перед освещённым лампадкой образом Рскупителя РІ терновом венце Рё вглядывался РІ Него. Наконец РѕРЅ решился. РўСЂСѓРґРЅРѕ сказать, насколько РѕРЅ сам сознавал СЃРІРѕС‘ решение, РЅРѕ через несколько РјРёРЅСѓС‚ РѕРЅ, крадучись, добрался РґРѕ передней Рё щёлкнул крючком, замыкавшим РІС…РѕРґРЅСѓСЋ дверь”. Рудушка ощущает (РґСЂСѓРіРѕР№ РІРѕРїСЂРѕСЃ, РЅР° который автор РЅРµ даёт ответа, сознаёт РѕРЅ это или нет) СЃРІРѕСЋ причастность РЅРµ только Рє собственному, РЅРѕ Рё Рє человеческому СЂРѕРґСѓ вообще, СЃРІРѕСЋ РІРёРЅСѓ РЅРµ только перед кровными родственниками, РЅРѕ Рё перед Тем, Кто всех простил. Предатель глядит здесь РІ лик преданного.
РҐР РРЎРўРћРЎ-РРЎРўРРќРђ. Персонажи щедринского романа РЅРµ являются носителями религиозного сознания Рё РїРѕ образу жизни ближе Рє язычникам, чем Рє верующим. Веру подменил здесь мёртвый ритуал: “Каждогодно, накануне Великой пятницы, РѕРЅ приглашал батюшку, выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал СЂСѓРєРё, стукался лбом Рѕ землю, отмечал РЅР° свече восковыми катышками число прочитанных Евангелий Рё РІСЃС‘-таки СЂРѕРІРЅРѕ ничего РЅРµ понимал. Ртолько теперь, РєРѕРіРґР° РђРЅРЅРёРЅСЊРєР° разбудила РІ нём сознание “умертвий”, РѕРЅ РїРѕРЅСЏР» впервые, что РІ этом сказании речь идёт Рѕ какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый СЃСѓРґ над Рстиной...” Христос, как впервые понимает Рудушка, Рё есть Рстина, Спаситель РјРёСЂР°. РќРѕ ощущает ли РѕРЅ себя РІ РѕРґРЅРѕРј СЂСЏРґСѓ СЃ гонителями Христа или совершает кощунственную самоидентификацию СЃ Христом?
РУДУШКА-РҐР РРЎРўРћРЎ. Р’ “Господах Головлёвых” возникает неожиданная параллель, проводимая между Рудушкой Рё Христом.
Приведём важную цитату из романа: “Слышала, что за всенощной сегодня читали? – спросил он, когда она, наконец, затихла, – ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... Рпростил! всех навсегда простил! Всех простил! – вслух говорил он сам с собою, – не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно! Надо меня простить! – продолжал он, – за всех... Рза себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! – почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, – где... все?..”
Анализируя финальные сцены романа, Р.Рђ.Есаулов категорично утверждает мысль Рѕ проявлениях здесь христоцентризма: “Прощение, несомненно состоявшееся РІ финале, имеет подчёркнуто новозаветный характер Герой впервые попадает РІ ауру православной ментальности, только Рё позволяющей РѕС‚ “агонии раскаяния” Р·Р° сутки РґРѕ Христова Воскресения прийти Рє действительному, свершившемуся покаянию. РќРѕ РѕРЅРѕ невозможно без РѕРїРѕСЂС‹ РЅР° Христа, немыслимо РІРЅРµ Христа Таким образом, РјС‹ РІРёРґРёРј уже состоявшееся – без слов – прощение героя” 5. РРЅРѕРµ толкование смысла символического контраста Рудушки Рё Христа предлагает Рђ.Рџ.РђСѓСЌСЂ: “...Христос, умирая, прощает всех, даже СЃРІРѕРёС… гонителей Рё мучителей, Р° РІРѕС‚ Рудушка перед смертью умоляет всех простить его” 6.
Сравните СЃ этим: “Неправильно считать, что Христос всегда всех миловал Рё прощал. РћРЅ бывал Рё грозным, Рё страшным, Рё приближение света было страшно мучительно для лжи Рё греха. Страх Божий – начало премудрости, начало покаяния, начало спасения” 7. Рудушке РІ финале РЅРµ дано пережить этот Страх Божий, поэтому РѕРЅ готов снять СЃ себя личную РІРёРЅСѓ словами “что такое сделалось?!” Рё провалами памяти (“где... РІСЃРµ?..”). РќРѕ простить Рудушку или нет – это уже выбор РЅРµ только автора, РЅРѕ Рё читателя. Точнее, это тот выбор, который автор РЅРµ навязывает, Р° предлагает сделать самому читателю.
РџРћРљРђРЇРќРР•-ПРОБУЖДЕНРР•. “...Покаяние – РІРёРґ пробуждения: “Встань, спящий, Рё воскресни РёР· мёртвых. Росветит тебя Христос”” 8 (Ефес. 5, 14). Современный интерпретатор “Господ Головлёвых” убеждён: “Неверие РІ реальность “пробуждения совести” РІ этом герое равнозначно неверию РІ спасение всех РґСЂСѓРіРёС…, неверию РІ милость Божию, обессмысливающему – РІ конечном итоге – Рё страдания Христа” 9.
Проверим это мнение цитатой из романа, позволяющей понять характер внутреннего поворота в герое и наличие у него воли к изменению и исцелению: “Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишённая воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не даёт примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает Повторяю: совесть проснулась, но бесплодно”.
До недавнего времени общим местом, определявшим трактовку “пробуждения совести”, было представление РѕР± атеистических убеждениях Салтыкова, внимательного исключительно Рє нравственной стороне евангельской проповеди. Р’ Салтыкове видели прежде всего моралиста, изображающего трагическую метаморфозу героя РІ финале для того, чтобы завершить СЃСѓРґ над РЅРёРј “моральным возмездием, РЅРѕ таким, которое содержит истинно великий катарсис, необходимое очищение античных трагедий” 10. Р’ проблеске совести Сѓ Рудушки усматривался “лишь момент предсмертной агонии”, которая “исключает РІСЃСЏРєСѓСЋ возможность нравственного перерождения” 11, Сѓ героя, каким РѕРЅ показан РІ финале, нет “ни малейшей надежды РЅР° будущее возрождение, исцеление” 12. “Совесть” Рё “стыд” РІ трактовке Салтыкова “лишены примиряющего смысла. Наоборот, РѕРЅРё воплощают идею нравственного возмездия, которое зло несёт РІ себе самом” 13. Р’ финале РІ герое пробуждается РЅРµ столько совесть, сколько “запоздалое ощущение собственной вины” 14.
Между тем финал романа давно уже побуждал исследователей Рє разнообразным ассоциациям СЃ евангельскими текстами, позволяя утверждать, имея РІ РІРёРґСѓ неожиданное решение Рудушки, что “чудо воскресения коснулось Рё его, Рё ожила его душа, РєРѕРіРґР° однажды вдумался РѕРЅ невольно РІ рассказ Рѕ Христе...” 15 Решая РІРѕРїСЂРѕСЃ Рѕ виновности Рудушки, Салтыков РЅРµ случайно стремится “включить этот образ РІ конце произведения РІ систему евангельской символики, сочетать его СЃ мотивами РІРёРЅС‹ перед всеми Рё искупления РІРёРЅС‹ страданием” 16. “У целого СЂСЏРґР° даже “неверующих” писателей Евангелие РІ жизни или творчестве играло существенную роль РЈ того же Салтыкова РІ романе “Господа Головлёвы” внезапное покаяние Рудушки РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ после воспоминания евангельского текста (вероятно, Лук.XXIII, 34–37)...” 17
В последнее время представление о “евангельском” финале “Господ Головлёвых” прочно вошло в обиход щедриноведения.
ЖЕРТВА РЎРђРўРђРќР•. Р РІСЃС‘ же РЅРµ параллель предсмертных страданий Рудушки Рё Христа, Р° именно параллель предательства Рё несостоявшегося покаяния Рудушки Рё РСѓРґС‹ РІ “Господах Головлёвых” “осуществлена РґРѕ конца. Щедринский Рудушка, РїРѕРґРѕР±РЅРѕ библейскому РСѓРґРµ, покончил жизнь самоубийством” 18.
Самоуничтожение Рудушки проясняет смысл финала. “Каждый вечер РѕРЅ заставлял РђРЅРЅРёРЅСЊРєСѓ повторять рассказ Рѕ Любинькиной смерти, Рё каждый вечер РІ СѓРјРµ его РІСЃС‘ больше Рё больше созревала идея Рѕ саморазрушении РћРґРЅРёРј словом, СЃ какой стороны РЅРё РїРѕРґРѕР№РґРё, РІСЃРµ расчёты СЃ жизнью покончены. Жить Рё мучительно, Рё РЅРµ нужно; всего нужнее было Р±С‹ умереть; РЅРѕ беда РІ том, что смерть РЅРµ идёт”. Рдалее: “Нет, ждать развязки РѕС‚ естественного С…РѕРґР° вещей – слишком гадательно; надо самому создать развязку, чтобы покончить СЃ непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. РћРЅ уже СЃ месяц приглядывался Рє ней, Рё теперь, кажется, РЅРµ проминёт. “В субботу приобщаться будем – надо РЅР° могилку Рє РїРѕРєРѕР№РЅРѕР№ маменьке проститься сходить!” – РІРґСЂСѓРі мелькнуло РІ голове Сѓ него”.
Покаянию Рё искуплению своей РІРёРЅС‹ Рудушка предпочитает расчёт СЃ жизнью. Р’ народных представлениях самоубийца предстаёт как “жертва сатане” 19. Согласно этим же представлениям, Рє самоубийству людей побуждает нечистая сила 20. РЎ точки зрения религиозной, физическое самоубийство служит обнажением самоубийства РґСѓС…РѕРІРЅРѕРіРѕ: “Будучи грехом противления жизни, самоубийство есть “убийство своей любви Рє Богу...”” 21 Сравните СЃ этим: “Да, Господь силен простить Рё миллионы РёСѓРґ, РЅРѕ лишь тех, которые “не ведают, что творят”, Рё РЅРµ создают РІ себе самих геенны томления, Р° узнав, что сотворили, – каются великим “плачем сердца” перед Богом Спасителем” 22.
Обращаясь Рє евангельской архетипике, Салтыков опирается РЅР° то отношение Рє преступившим, которое сложилось РІ народном сознании 23. Добровольная смерть головлёвского барина РЅРµ несёт примирения СЃ РЅРёРј, как Рё самоубийство РСѓРґС‹ РЅРµ служит ему прощением Р·Р° предательство РРёСЃСѓСЃР°. РќРѕ смерть эта РІСЃС‘-таки возвращает Рудушку человеческому СЂРѕРґСѓ; отсюда скорбная интонация авторского голоса РІ финале, выражающая жалость Рє герою, погубившему себя несчастному человеку. Так смысловая многоплановость Рё проблематичность финала РІРЅРѕРІСЊ обнаруживают ориентацию Салтыкова РЅР° существенные для него РЅРѕСЂРјС‹ народной этики, РЅР° народный нравственный опыт.
Список литературы
ПрозоровВ.В. М.Е.Салтыков-Щедрин // Русская литература и фольклор: Вторая половина XIXв. Л., 1982. С.90.
БеловаО.Р’. РСѓРґР° // Славянская мифология. Рњ., 1995. РЎ.217.
АверинцевС.РЎ. РСѓРґР° Рскариот // Мифы народов РјРёСЂР°. Рнциклопедия: Р’ 2С‚. 2-Рµ РёР·Рґ. Рњ., 1987. Рў.II. РЎ.580.
См.: ЛотманЮ.М., УспенскийБ.А. Миф – имя – культура // Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Т.VI. С.285.
ЕсауловР.Рђ. Категория соборности РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе. Петрозаводск, 1995. РЎ.139–140.
АуэрА.П., БорисовЮ.Н. Поэтика символических и музыкальных образов М.Е.Салтыкова-Щедрина. Саратов, 1988. С.61.
ЕльчаниновА., свящ. Записи. М., 1996. С.41.
Жив Бог. Православный катехизис. М., 1991. С.360.
ЕсауловР.Рђ. Указ. СЃРѕС‡. РЎ.141.
МакашинС.А. Головлёвы: люди и призраки // Наследие революционных демократов и русская литература. Саратов, 1981. С.28.
БушминА.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.–Л., 1959. С.183–184.
ПокусаевЕ. “Господа Головлёвы” М.Е.Салтыкова-Щедрина. М., 1975. С.72.
ЖукА.А. Русская проза второй половины XIX века. М., 1981. С.218.
ПрозоровВ.В. Салтыков-Щедрин. М., 1988. С.131.
АйхенвальдЮ. Силуэты русских писателей. М., 1994. С.273.
ТамарченкоН.Д. Герой, сюжет и “образ мира” в “Господах Головлёвых” М.Е.Салтыкова-Щедрина // ТамарченкоН.Д. Целостность как проблема этики и формы в произведениях русских писателей XIX века. Кемерово, 1977. С.71.
ПлетнёвР.Р’. Достоевский Рё Евангелие // Р СѓСЃСЃРєРёРµ эмигранты Рѕ Достоевском. РЎРџР±., 1994. РЎ.161. РЎСЂ.: “В СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе есть ещё РѕРґРЅРѕ свидетельство РѕРіСЂРѕРјРЅРѕР№ силы Страстных богослужений. Рто эпилог романа “Господа Головлёвы”” (МеньА., РїСЂРѕС‚. Православное богослужение. Таинство, Слово Рё образ. Рњ., 1991. РЎ.90).
АуэрА.П. Три лекции о М.Е.Салтыкове-Щедрине. Коломна, 1993. С.16.
Русский демонологический словарь / Автор-составитель Т.А.Новичкова. СПб., 1995. С.491.
СлащевВ.В. Самоубийца // Славянская мифология. М., 1995. С.346–347.
Роанн (Шаховской), архиепископ Сан-Францисский. Мысль Рѕ самоубийстве // Роанн (Шаховской), архиепископ Сан-Францисский. Философия православного пастырства. РЎРџР±., 1996. РЎ.428.
Там же. С.427.
Ср. народную корректировку евангельского рассказа об отречении Петра в написанном позднее “Господ Головлёвых” рассказе Чехова “Студент”.